«Дерсу Узала» - советско-японский фильм Акиры Куросавы 40 лет на экране! В честь этого Редакция Новостей подготовила интервью с кинорежиссером Вячеславом Захаровичем Максаковым, которому повезло сразу после ВГИКа, тогда еще в качестве ассистента по реквизиту, оказаться на одной площадке и поработать с великим мастером!
В.З. Максаков:
Во ВГИКе режиссеров готовили к тому, что из нас выйдут сплошь гениальные творцы. А с другой стороны, никто не говорил, что кино – это столь жестокое производство, особенно на среднем и низшем звене. Тогда этому нигде не учили: вот, назначили тебя ассистентом, и давай вникай с самого начала.
Еще, я не знал, что у японцев такая национальная культурная внутренняя черта – это тщательность предметного понимания. Они ценят время, которое отражено в предметах. Они ценят все то, что несет на себе печать этого времени, особенно, если предмет подлинный – для них это очень дорого.
С 8 февраля 1974 года я стал штатным сотрудником киностудии «Мосфильм», а уже через два или три дня меня прикрепили к съемочной группе «Дерсу Узала», которая уже работала. Меня познакомили с Акирой Куросава. И я помню, что он выразил какое-то удовлетворение по поводу того, что я ученик Кулешова.
Я тогда не знал, что в музее кино в Токио стоит бюст нашего учителя, и все японские кинематографисты, во всяком случае, старшее и среднее поколение, очень его уважали. Поэтому, я как бы нес на себе некую печать ответственности. А Куросава, судя по всему, видел во мне человека, который кино знает хорошо и должен понимать: на что я посягнул в качестве ассистента. И вот, что я первое сделал – выписывал все предметы, которые были в сценарии…
НОЖНЫ
Тогда на «Мосфильме» работала целая семья шорников, и дядя Леша Ранков (золотые руки!) сшил из сыромятной кожи ножны для Дерсу Узала. Я гордый – наконец есть, что предъявить мастеру режиссеру-постановщику – принес в группу вот эти ножны. Они были свежие, красивые, хорошо и ровно простроченные. Посмотрел Куросава – не выразил никакого восторга по поводу того, что светилось на моем лице. И сказал коротко переводчику, чтобы я принес газеты, бритву, машинное масло, фломастеры, тряпочки какие-то и все то, что больше годится для ремонта, чем для художественного творчества.
Я принес, и на моих глазах Куросава разрезал весь этот шов, расстелил газетку предварительно, потом стал поливать эти ножны машинным маслом, тер их наждачной бумагой. А мысль была проста и естественна, переводчик говорит мне: «Вот Куросава-сан спрашивает тебя, как у ассистента: как мог Дерсу Узала, находясь в тайге, так ровно прострочить на машинке шов у своих ножен? и как мог он, если он не молодой человек и у него эти ножны служат уже давно, сохранить их в таком виде?». Значит, они должны стареть и фактуриться вместе с его судьбой, с его жизнью и т.д. Мне сразу все стало понятно, в каком направлении надо здесь работать: надо жить вот той жизнью по-настоящему, прикасаться, понимать, что ты в тайге, и каждая консервная банка, если она найдется, может представлять из себя сосуд.
Если фильм кто помнит: когда солдаты целятся в бутылку, Дерсу, во-первых, бережет ее, понимая, что это хороший полезный предмет. Во-вторых, он боится, как бы звери лапы не накололи – то есть, это бережное отношение для него естественно…
Прошло минут 40, сколько он работал. Причем Куросава работал увлеченно: тер и при этом говорил что-то. А я не знал, как мне поступать. Сказать: «Дайте я»? Я кивнул переводчику (он его уже хорошо изучил). Тот рукой машет, тем самым показывая, что сейчас мне лучше не вмешиваться, сейчас мне преподносится хороший урок, а сам мастер получает от этого удовольствие. Прошло меньше часа, и на моих глазах эти новые хорошо простроченные ножны превратилась в некую фактурную вещь, которая каким-то образом стала дышать временем. Потом он проткнул шилом какие-то произвольные дырки, зафактурил сыромятные шнурки, завязал крест-накрест, и получились действительно ножны, которые служили человеку лет 15-20. Это было здорово, но я еще не знал, что это только начало.
МЕШОК
Когда мы снимал солдат – они шли пешком, несли на себе скатки и мешки. Во время обеденного перерыва, я собирал, как правило, их в одну кучу, но всегда знал: какой мешок кому принадлежит. Когда привезли полевую кухню, и мы стали там есть, я взял тарелку и сел на один из мешков. Проходил мимо Куросава, что-то пробурчал сердито. Подошел Лев Коршиков (переводчик) и говорит: «Слава, Куросава-сан просто удивляется, он в шоке, как ты сам, будущий режиссер, ученик Кулешова, как ты можешь задницей сидеть на игровом реквизите, который через 20-25 минут будет в кадре?». Мне стало стыдно невероятно – мне даже в голову не пришло.
Я пошел, извинился, сказал, что больше такого никогда не будет. Была обида на себя, на свое недомыслие. Это же не просто вещи, это предметы игрового характера. К примеру, скатку нельзя раскладывать – она предназначена для того, чтобы быть в кадре такой, какую ее несут. Это хороший был момент, но урок-то еще только начался, когда вечером постучала в двери Ногами-сан…
(Прим. ред.: Ногами-сан – второй режиссер с японской стороны. Вячеслав Захарович отметил поразительную манеру ее работы: «В гостинице она была очень деликатная, а на площадке могла командовать. Там она была жестким проводником идей Куросавы: он что-то бурчал, Коршиков переводил, а Ногами-сан настаивала на том, чтобы все было доведено до конца. Это был профессионал высочайшего класса, которая Куросаву беспрекословно слушалась»)
Она постучала в дверь и сказала: «Куросава-сан зовет». Я пришел в его номер люкс (до этого меня попросили принести мешок самого Дерсу Узала). И что я вижу: режиссер сидит и, поверь мне, щеткой зубной что-то такое там мазюкает, чуть ли не гуталином.
Я могу честно сказать, тогда я не очень понял зачем. Потом я уже догадался, что, наверное, мешок Дерсу должен был выглядеть более старым, чем мешки солдат, которые только пришли. Но это мне никто не говорил: то ли давали такую возможность самому дойти до чего-то, то ли считали настолько очевидным, что только дурак может этого не понимать.
Я догадался только одно сказать: «Уважаемый Куросава-сан, если вы позволите, я бы отнес это к себе, все дофактурил, а завтра бы принес и показал Вам результаты этой работы». Он заулыбался, был доволен, тут же налил мне рюмку столичной – это за уроком публичной моральной порки последовало такое поощрение. Я пошел к себе в номер и действительно очень тщательно профактурил. Понимаешь, мне самому стало нравится: вот какая бы работа грязная не была, когда ты понимаешь ее суть, понимаешь зачем, и достиг чего-то – вот это хорошо. Начинаешь ощущать вкус к предмету, когда видишь, как в твоих руках он начинает во что-то преображаться.
Не прошло и недели, как я купил сумку, в которой носил мотки ниток, веревки и прочее. Мне же не приходило в голову, что, когда солдаты будут проходить мимо деревьев – мешки будут рваться. Но теперь я знал, что если мешок порвался, то быстренько во время перерыва я должен его зашить. Причем так, как его зашил бы солдат во время похода. Я уже начал понимать: что к чему.
Продолжение следует...
Интервью брала Анастасия Иванова
Редакция Новостей
05.08.2015
В.З. Максаков:
Во ВГИКе режиссеров готовили к тому, что из нас выйдут сплошь гениальные творцы. А с другой стороны, никто не говорил, что кино – это столь жестокое производство, особенно на среднем и низшем звене. Тогда этому нигде не учили: вот, назначили тебя ассистентом, и давай вникай с самого начала.
Еще, я не знал, что у японцев такая национальная культурная внутренняя черта – это тщательность предметного понимания. Они ценят время, которое отражено в предметах. Они ценят все то, что несет на себе печать этого времени, особенно, если предмет подлинный – для них это очень дорого.
С 8 февраля 1974 года я стал штатным сотрудником киностудии «Мосфильм», а уже через два или три дня меня прикрепили к съемочной группе «Дерсу Узала», которая уже работала. Меня познакомили с Акирой Куросава. И я помню, что он выразил какое-то удовлетворение по поводу того, что я ученик Кулешова.
Я тогда не знал, что в музее кино в Токио стоит бюст нашего учителя, и все японские кинематографисты, во всяком случае, старшее и среднее поколение, очень его уважали. Поэтому, я как бы нес на себе некую печать ответственности. А Куросава, судя по всему, видел во мне человека, который кино знает хорошо и должен понимать: на что я посягнул в качестве ассистента. И вот, что я первое сделал – выписывал все предметы, которые были в сценарии…
НОЖНЫ
Тогда на «Мосфильме» работала целая семья шорников, и дядя Леша Ранков (золотые руки!) сшил из сыромятной кожи ножны для Дерсу Узала. Я гордый – наконец есть, что предъявить мастеру режиссеру-постановщику – принес в группу вот эти ножны. Они были свежие, красивые, хорошо и ровно простроченные. Посмотрел Куросава – не выразил никакого восторга по поводу того, что светилось на моем лице. И сказал коротко переводчику, чтобы я принес газеты, бритву, машинное масло, фломастеры, тряпочки какие-то и все то, что больше годится для ремонта, чем для художественного творчества.
Я принес, и на моих глазах Куросава разрезал весь этот шов, расстелил газетку предварительно, потом стал поливать эти ножны машинным маслом, тер их наждачной бумагой. А мысль была проста и естественна, переводчик говорит мне: «Вот Куросава-сан спрашивает тебя, как у ассистента: как мог Дерсу Узала, находясь в тайге, так ровно прострочить на машинке шов у своих ножен? и как мог он, если он не молодой человек и у него эти ножны служат уже давно, сохранить их в таком виде?». Значит, они должны стареть и фактуриться вместе с его судьбой, с его жизнью и т.д. Мне сразу все стало понятно, в каком направлении надо здесь работать: надо жить вот той жизнью по-настоящему, прикасаться, понимать, что ты в тайге, и каждая консервная банка, если она найдется, может представлять из себя сосуд.
Если фильм кто помнит: когда солдаты целятся в бутылку, Дерсу, во-первых, бережет ее, понимая, что это хороший полезный предмет. Во-вторых, он боится, как бы звери лапы не накололи – то есть, это бережное отношение для него естественно…
Прошло минут 40, сколько он работал. Причем Куросава работал увлеченно: тер и при этом говорил что-то. А я не знал, как мне поступать. Сказать: «Дайте я»? Я кивнул переводчику (он его уже хорошо изучил). Тот рукой машет, тем самым показывая, что сейчас мне лучше не вмешиваться, сейчас мне преподносится хороший урок, а сам мастер получает от этого удовольствие. Прошло меньше часа, и на моих глазах эти новые хорошо простроченные ножны превратилась в некую фактурную вещь, которая каким-то образом стала дышать временем. Потом он проткнул шилом какие-то произвольные дырки, зафактурил сыромятные шнурки, завязал крест-накрест, и получились действительно ножны, которые служили человеку лет 15-20. Это было здорово, но я еще не знал, что это только начало.
МЕШОК
Когда мы снимал солдат – они шли пешком, несли на себе скатки и мешки. Во время обеденного перерыва, я собирал, как правило, их в одну кучу, но всегда знал: какой мешок кому принадлежит. Когда привезли полевую кухню, и мы стали там есть, я взял тарелку и сел на один из мешков. Проходил мимо Куросава, что-то пробурчал сердито. Подошел Лев Коршиков (переводчик) и говорит: «Слава, Куросава-сан просто удивляется, он в шоке, как ты сам, будущий режиссер, ученик Кулешова, как ты можешь задницей сидеть на игровом реквизите, который через 20-25 минут будет в кадре?». Мне стало стыдно невероятно – мне даже в голову не пришло.
Я пошел, извинился, сказал, что больше такого никогда не будет. Была обида на себя, на свое недомыслие. Это же не просто вещи, это предметы игрового характера. К примеру, скатку нельзя раскладывать – она предназначена для того, чтобы быть в кадре такой, какую ее несут. Это хороший был момент, но урок-то еще только начался, когда вечером постучала в двери Ногами-сан…
(Прим. ред.: Ногами-сан – второй режиссер с японской стороны. Вячеслав Захарович отметил поразительную манеру ее работы: «В гостинице она была очень деликатная, а на площадке могла командовать. Там она была жестким проводником идей Куросавы: он что-то бурчал, Коршиков переводил, а Ногами-сан настаивала на том, чтобы все было доведено до конца. Это был профессионал высочайшего класса, которая Куросаву беспрекословно слушалась»)
Она постучала в дверь и сказала: «Куросава-сан зовет». Я пришел в его номер люкс (до этого меня попросили принести мешок самого Дерсу Узала). И что я вижу: режиссер сидит и, поверь мне, щеткой зубной что-то такое там мазюкает, чуть ли не гуталином.
Я могу честно сказать, тогда я не очень понял зачем. Потом я уже догадался, что, наверное, мешок Дерсу должен был выглядеть более старым, чем мешки солдат, которые только пришли. Но это мне никто не говорил: то ли давали такую возможность самому дойти до чего-то, то ли считали настолько очевидным, что только дурак может этого не понимать.
Я догадался только одно сказать: «Уважаемый Куросава-сан, если вы позволите, я бы отнес это к себе, все дофактурил, а завтра бы принес и показал Вам результаты этой работы». Он заулыбался, был доволен, тут же налил мне рюмку столичной – это за уроком публичной моральной порки последовало такое поощрение. Я пошел к себе в номер и действительно очень тщательно профактурил. Понимаешь, мне самому стало нравится: вот какая бы работа грязная не была, когда ты понимаешь ее суть, понимаешь зачем, и достиг чего-то – вот это хорошо. Начинаешь ощущать вкус к предмету, когда видишь, как в твоих руках он начинает во что-то преображаться.
Не прошло и недели, как я купил сумку, в которой носил мотки ниток, веревки и прочее. Мне же не приходило в голову, что, когда солдаты будут проходить мимо деревьев – мешки будут рваться. Но теперь я знал, что если мешок порвался, то быстренько во время перерыва я должен его зашить. Причем так, как его зашил бы солдат во время похода. Я уже начал понимать: что к чему.
Продолжение следует...
Интервью брала Анастасия Иванова
Редакция Новостей
05.08.2015
Комментарии (0)